Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
Евгений Бунимович, учившийся во Второй московской математической школе, впервые открыл этот учебник перед выпускным экзаменом и был потрясен: «Мы боялись даже не за себя, а за школу, честно приходили на все консультации перед экзаменом. Тщетно. Запомнить и воспроизвести ворох верноподданного бреда не получалось. Не тому нас учили» (Школа жизни. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015, с. 477—478)
Что думали авторы, сочиняя лганье пополам с глупостями, неизвестно. Кстати, трудились они на даче, в свое время подаренной Сталиным Горькому. Об этом уже в новом веке с гордостью сообщил Георгий Шахназаров, руководитель авторского коллектива, и с гордостью же высказался о результате трудов. «Учебник был сдан в срок, он выдержал 24 издания общим тиражом 40 миллионов, был переведен на десятки языков и удостоен Государственной премии СССР. Наш учебник не мог, разумеется, избежать разрыва между теорией и жизнью, который отличал идеологию советского периода. Но он не был и рождественской сказкой для юношества, давал известное представление о тех реалиях, с какими выпускникам школы придется столкнуться. Пожалуй, вернее всего назвать это сочинение полу-утопией. Ну а что касается содержащегося в нем заряда политической культуры, то авторам стыдиться нечего. Мы старались, как могли, помочь воспитанию гражданина, умеющего самостоятельно мыслить и по возможности бесконфликтно стыковать личный интерес с долгом перед обществом. Некий гибрид спартанца с афинянином. Словом, советского человека» (Георгий Шахназаров. С вождями и без. – М.: Вагриус, 2001. с. 92). Подобные высказывания в комментариях не нуждаются: это позор.
В учебнике не было заряда политической культуры – был заряд архаической мифологии. В десятом классе я почитала книгу, над которой прямо ахнула и переписала ее в тетрадку —подробно законспектировала: «Категории средневековой культуры» Арона Яковлевича Гуревича (М., 1972). Мама принесла из библиотеки? Не помню. Моих ресурсов хватило на такие мысли: «совсем несоветская» и «у нас так же». «Мир человеческий – усадьбу, крестьянский двор, имеющий полную аналогию и вместе с тем возвышающую санкцию в Асгарде, усадьбе богов асов, – со всех сторон обступает неизведанный темный мир страхов и опасностей» (с. 43). Мир человеческий = наша страна, «социализм», санкционированный «коммунизмом». А вокруг – страшный лес, мир нечеловеческий. Этим зарядом учебник стрелял в голову детей. Год за годом. С 1962-го по 1989. Время своей единственной жизни, которое дети потратили на это помрачение, – оно не вернется. Миллионы минут и часов.
«Каков будет твой личный вклад в строительство коммунизма?», «В чем решающие преимущества социалистической системы хозяйствования перед капиталистической?», «Какие факторы определяют возрастание руководящий роли партии в современных условиях?» – вопросы из учебника. Так детям велели мыслить. Про факторы возрастания спрашивал даже учебник 87-го года.
Дети вынуждены были повторять: «Коммунисты обладают равными правами без каких-либо исключений», «Счастье, которое несет людям коммунизм», «Коммунизм веками был призрачной мечтой угнетенных. Теперь его созидание становится явью». В учебнике 1987-го года про явь коммунизма – пожалуйста, страница 249. Оставалось непонятным, сохранится ли при коммунизме коммунистическая партия и будет ли возрастать ее роль, но такого вопроса, никто, конечно, не задавал.
Александр Бикбов, исследуя пропагандистские понятия и образы в книге «Грамматика порядка», доказывает, что «официальная риторика советского периода была очень подвижной» (Грамматика порядка: Историческая социология понятий, которые меняют нашу жизнь» – М.: Издательский дом ВШЭ, 2014. с. 171). Приходится отметить, что эта подвижность не затрагивала школьный курс обществоведения: долбежка одних и тех же мертвых слов продолжалось десятилетиями. И как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.
Как относились школьники и студенты к идеологическим предметам, мы помним по себе. Типичный случай – полное отторжение: сдать и выбросить из головы. Нетипичные – наивное доверие с разочарованием в итоге либо «путь в обход» – самостоятельное, протестное изучение «основоположников».
«Всю эту лабуду я воспринимал как докуку, от которой нужно подешевле отделаться» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
«При элементарной хитрости это все можно было легко обойти. Забавный эпизод. Еще до окончания института я попал на срочную в армию. Мне уже было почти 25 лет, у меня уже была семья, дочь. Времени у меня было море, пить я не пил, гулять было негде, я много читал. Как-то еще со школьных времен вспомнил я острую дискуссию по „Материализму и эмпириокритицизму“. Но это – не на уроках, боже сохрани. У нас были свои „конторы“, где мы собирались. Я стоял тогда на позиции, что это „рябой кобылы сон“. Ну и полез я в теорию, набрал томов Ленина, Энгельса, стал вести параллельные конспекты и прочее. Буквально через неделю на меня вышел наш „контрик“ (офицер контрразведки) и стал издалека выспрашивать: все ли дома в порядке, здоров ли, как служба. И чего это тебя потянуло на „основоположников“? Ну, я ему ответил, что учусь в институте, и мне потом это все надо будет сдавать. Боже, как он обрадовался! Все так просто, никакой „политики“, а то он уже решил, что я или от нас заслан, или к нам. Кто-то ж лягнул, что я Ленина читаю! Это до добра не доведет!» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
«Мощная идеологическая накачка началась только в 8 классе, когда историю у нас начала вести директор школы. Она говорила: „В моей жизни было только два дня: день моего рождения, как биологического существа, и день вступления в ряды коммунистической партии. Так же должно быть и у вас“ (она комсомол имела в виду). Историю и строение партии я знал хорошо, потому что был умный, а кроме того директрису боялся, но эта ее упертая однозначность вызывала внутренний протест, и не только у меня одного. Однажды она похвасталась нам, что видела на улице девушку с американским флагом на сумке и „сообщила, куда надо“ – после чего мы решили, что держаться от нее надо подальше. Но это был не протест, а желание избежать неприятностей. Я даже думаю, что, муштруя нас, она хотела нам добра, готовила к жизни, которая, по ее вере, не переменится никогда» (А. Г. Интервью.3 Личный архив автора).
«Воспринимала как фикцию, как-то сдавала, но как – не помню» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).
«Школьные и институтские курсы общественных дисциплин казались неизбежным злом. Перетерпеть. Выучить. Забыть. Свою единственную четверку я получил на первом курсе по истории КПСС – перепутал какие-то там съезды» (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
«В школе, в старших классах, я уже прекрасно понимала, что там есть значительная доля неправды. А в Московском университете ее никто особо и не скрывал: лекторы так и говорили, что „это, может, и не совсем так“» (Л. И. Интервью 7.Личный архив автора).
«Очень нравились предметы „Обществоведение“, „История партии“. Не могла понять страничку про возрастание роли партии. Без критиканства. Просто не понимала. Лекции и семинары по общественным наукам в институте обожала. Никогда не приходилось говорить то, что не думала, ни на экзаменах, ни на семинарах» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).
«Работы классиков марксизма я знал не хуже преподавателей. Поэтому мне не составляло труда дать „правильные ответы“ на любые вопросы в билете. Мне даже не приходилось осознанно кривить душой, так как марксизм (особенно в его ленинской „диалектической“ интерпретации) позволяет вывернуть наизнанку любой тезис. При этом, не забудьте, в глубинную и первородную мудрость ленинских идей я верил горячо и искренне, и преподавателю было проще поставить мне очередную „пятерку“, чем вступать в дискуссию со студентом, которые огреет его десятком цитат» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).
«Воспринимал с презрением и вынужден был учить этот бред. Благо в медицинском институте только на первом курсе пришлось серьезно подходить к этим урокам. Потом шла профанация. А научный коммунизм уже сдавал в эпоху ускорения» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
«Приходили мысли о тошнотворности всей этой тематики, когда учителя и преподаватели музучилища вели себя не в соответствии с общечеловеческими ценностями, которые я впитала из книг – я с раннего детства очень много читала… Одна, например, партийная концертмейстерша, лет 35—40, ходила в соседнее с нашим здание церкви и смотрела, кто из учащихся туда заходит. Заходили, разумеется, из любопытства, возраст наших учащихся был 15—19 лет. Двух девочек за это (и последующее столкновение с мадам Потуроевой), говорят, исключили. Преподаватель английского в музучилище, Тамара Ивановна Анищенко, тоже лет 40, заставляла нас произносить все регалии Брежнева по-английски на оценку, это было вроде экзамена: «General Secretary of the CPSU Central Commity…» и еще две рулады надо было произнести без запинки. Оценки ставились только две: не икнул – пять, икнул – два. Она же заставляла каждого в начале урока произносить по-английски приготовленную дома «политинформацию» – что-нибудь из свежей газеты «Правда», которую обязала нас читать за завтраком. Это был мой враг номер один: язык я знала так хорошо, что она не могла не ставить мне пятерки, но ненавидела за скепсис и насмешливость – люто. Все это привело к тому, что я решила в вуз не поступать – кто-то показал мне учебник научного коммунизма. Поступать в консерваторию меня никто не смог заставить, хотя я окончила училище с красным дипломом и получила направление в вуз – тогда у нас это было так, музыканты в вузы поступали с разрешения (с направлением)» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
